Наталья Нарочницкая
О нашем либерализме, правом и левом
Когда Россия выходила
из-за железного занавеса, весь мир ждал, что же скажет страна Достоевского в
ответ на вызовы XXI столетия. Устами идейных гуру перестройки она прорыдала:
'Рынок, PEPSI'. Успех незамысловатого исторического проекта можно легко
объяснить: цель – привычно материалистична, тезис либералов о переходе от
тоталитаризма к демократии – копия постулата научного коммунизма: 'главное
содержание нашей эпохи – переход от капитализма к социализму'. Через десять лет
нация пытается нащупать духовно-историческое задание за пределами хлеба
насущного, а те же гуру настаивают, что только либерализм, несмотря на ошибки,
может дать ответ на вопросы 'что делать?' и 'кто виноват?'.
Давно пора без гнева и
пристрастия развенчать несколько мифов.
Во-первых, постсоветское
западничество не является подлинным либерализмом. Тем более не является оно
правым. Философия правых и либералов – это воинствующее левое либертарианство.
Калька с марксизма. Оно исповедует ту же истматовскую доктрину линейного
прогресса: мир движется к единому цивилизационному образцу, есть страны,
которые в этом преуспели, а другие надо подтолкнуть.
На ранней стадии, как и
любое оппозиционное учение, классический либерализм развенчивал грехи и
несовершенства абсолютизма и сословного общества. В ходе этого противоборства
родилось так называемое первое поколение гражданских прав и свобод - свобода
слова, совести, собраний, равенство перед законом. И это имеет бесспорную и непреходящую
ценность.
Однако либерализм –
мировоззрение, производное от идеи Просвещения об автономности человека от
Бога, которая неизбежно приводит к утверждению автономности человека от всех
высших ценностей – сначала религиозных, затем вытекающих из них нравственных,
далее – национальных, наконец – семейных. В течение последнего десятилетия в
России именно против них направлялась проповедь совершенно ложной интерпретации
гражданского общества. Само же это понятие означает неполитическую сферу
реализации личных интересов граждан и есть важный фактор гармонического
взаимодействия в обществе 'Я' и 'Мы', которое было извращено при коммунизме.
В идеологии постсоветских
либертариев центральным стал тезис: демократическое гражданское общество – это
не нация, то есть преемственно живущий организм с общими ценностями и
историческими переживаниями, а сумма индивидов, объединенных отметкой в
паспорте. Мерилом цивилизованности стало кредо: 'ubi bene - ibi patria' ('где
хорошо, там и отечество'), а образцом демократа – 'гражданин мира', который в
Совете Европы демонстрирует 'как сладостно Отчизну ненавидеть' и желает
поражения собственному правительству в войне. Ленин именно это и провозглашал в
1914 году. Но вот почему-то Антон Деникин не отождествлял даже ненавистное ему
большевистское государство с отечеством и, отказавшись благословить генерала
Андрея Власова, воскликнул: 'Дали бы должность генерала Красной Армии, я бы
немцам показал!'
Марксизм и
либертарианство – кузены, версии безрелигиозного, безнационального глобального
сверхобщества, соперничавшие в XX веке за лидерство в глобальном управлении
униформным миром. По сравнению с либертарианцами великие либералы прошлого –
консерваторы, готовые взойти на эшафот за идеи. Для них, выросших в
христианском, а не в коммунистическом мире, был чужд тезис о том, что
физическая жизнь – высшая ценность. Вера, отечество, честь, долг, любовь для
человека всегда были выше жизни. Ведь человек без когтей и клыков встал над
природой вовсе не потому, что взял палку, как учил Фридрих Энгельс, а потому,
что был способен к самопожертвованию за идеалы.
Мифом российского
либертарианства является и их монополия на учительство свободе. Но гражданские
и политические свободы – есть производное от свободы внутренней, создающей у
личности постоянный спрос на реализацию этой внутренней свободы во
взаимоотношениях с другими личностями и обществом в целом. Свобода – глубоко
христианская категория, дар Святого Духа вместе с умением различать добро и
зло, грех и добродетель. В этом триединстве и развивалась человеческая
культура, порожденная грандиозным испытанием свободной воли человека соблазнами
зла и долгом перед Богом и людьми в отношении добра. Иначе бессмысленны
монологи и злодеев, и праведников и слова: 'Двум смертям не бывать, а одной не
миновать'.
Кто оспорит важность
гражданской свободы? Однако чтобы вносить потребность свободы в общественную
жизнь, нужно ею предварительно обладать. Рождается же она в области
духовно-религиозной, независимой от материального. А проповедники либеральной
свободы с большевистской ненавистью обрушиваются на религиозное сознание,
особенно на христианство, которое составляет незаменимый источник развития
духовных сил личности и ее способности к самообузданию, без чего невозможна
истинная гражданственность.
Нынешнее отечественное
либертарианство отрицает национальные чувства как реликт архаичного общества.
Однако именно классический либерализм родил идею суверенитета нации, которая
создала современные национальные государства. Вряд ли можно найти что-либо
общее у хрестоматийного либерала и пламенного патриота Италии Джузеппе
Гарибальди и 'либерала', сочувствующего в чеченской войне террористам и
сепаратистам.
Еще один миф, будто
истинная демократия может быть только либеральной, что абсурдно в отношении
термина Аристотеля и Полибия, описанного двадцать два столетия назад.
Российская 'политология' даже не различает эти понятия. Демократия – это форма
организации общества через всеобщее представительство. Она не требует единства
мировоззрения и может осуществляться с участием разных идеологий. Только
поэтому демократия и стала оптимальным механизмом в плюралистическом обществе
без единого идеала. Либерализм – это философия, мировоззрение. На ранней стадии
он восставал против сословных и внеэкономических основ общественной иерархии и
выступал под флагом плюрализма и демократии. Только тогда средний класс и был
опорой либералов.
При вырождении
либерализма в либертарианство он становится нетерпимым к иным мировоззрениям, к
любой традиции. Опять калька с истмата. Вспомним: культура должна была быть
лишь по форме национальной, по содержанию – социалистической!
Средний класс перестает
поддерживать либертариев. Сетования 'политологов' на 'российскую загадку', на
то, что средний класс не голосует за правых, отражают лишь удручающую
неосведомленность 'экспертов' в политических учениях. Средний класс
консервативен. В отличие от либертарных интеллигенции и богемы он национален,
причем на Западе – более агрессивно, чем где бы то ни было. Как только
Французская революция сломала сословные перегородки, третье сословие
провозгласило себя нацией: 'Le Tiers Etat - c'est la Nation' - и стало опорой
наполеоновских амбиций. В XX веке средний класс поддержал идею превосходства
исторической нации над 'неисторичными народами'.
В России же вообще
никогда не было бюргера европейского типа. Средний класс в России – это 'Лето
Господне' Ивана Шмелева. Недаром Ленин, которому не откажешь в политическом
чутье, отрезал: 'Русская буржуазия реакционна'. Она и сегодня не будет
голосовать за тех, кто говорит, что патриотом может быть только негодяй, что ее
родина – Россия – неудачница мировой истории, что транссексуалы и содомиты –
проявление свободы.
Еще один миф – о том, что
либерализм, тем более в его стадии вырождения, относится к явлению правому. Даже
классический либерализм всегда квалифицировался как мировоззрение левого толка.
Уже в XIX веке левее либералов считались только 'марксиды' (Герцен). Либерализм
и марксизм – двоюродные братья, две ветви одной философии прогресса. У
марксистов субъект истории не нация, а класс; у либералов – не нация, а
индивид. От обеих доктрин христианское мировоззрение отстоит далеко.
Похоже, ни так называемые
правые, ни их 'политологи' не знают, что термины 'левый' и 'правый', означающие
во всех языках христианского мира 'лукавый', 'нечестный' и, наоборот,
'праведный', 'должный', 'справедливый' происходят из описания Страшного Суда в
Евангелии (Мф. 25), когда Господь 'поставит овец по правую Свою сторону, а
козлов - по левую'. Но за что же наградит праведников Судия? За то, что 'алкал
Я и вы дали Мне есть, был странником и вы приняли Меня... Вы сделали это одному
из ближних своих, а значит, сделали Мне'. Левыми же названы те, кто ничего не
сделал ближнему, значит, не сделал Господу. Так что учение о социальной роли
власти неоспоримо вытекает из правого духа – христианского. Христианское
братство – есть нравственный солидаризм. Он не имеет ничего общего ни с
либертарианскими демонами индивидуализма, ни с бесами принудительного
коллективизма и зудом 'творить' нового человека и новое общество.
Только курьез
постсоветской политической семантики сделал правыми левых либералов – атеистов
и рационалистов, даже воинствующее либертарианство, воплощенное в гротескных
сентенциях Валерии Новодворской. В правые попали 'граждане мира' Андрей
Сахаров, Елена Боннэр, Сергей Ковалев, из культуры – талантливые последователи
большевистской эстетики Пролеткульта – Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский,
Василий Аксенов с их жаргоном советского андеграунда. Но эти явления
общественного и культурного сознания и формы эстетики относятся к философской
левизне и к левацкой субкультуре.
Правое мировоззрение –
это охранительный консерватизм во всем: от государства до личной жизни, это
философский антиэгалитаризм, происходящий из суждения религиозного канона о
противоположности, а не относительности добра и зла, порока и добродетели и
иерархичности всех ценностей. На уровне политического сознания – это вера,
отечество, нация, держава, примат духовного над материальным, национальных
интересов над универсалистскими проектами. В культуре – это разграничение
красоты и уродства, нормы и извращения. На уровне бытового сознания – это
церковь, семья, целомудрие. Кто забросал камнями Рокко Бутильоне, осмелившегося
признать, что считает содомитов грешниками? Не правые, а левые всех мастей, от
либералов до коммунистов.
Сахаровская школа 'нового
мышления' вобрала все космополитические постулаты марксизма, прежде всего –
движение мира к одномерному образцу под эгидой наднациональных институтов.
Вместо коммунизма подставлен идеал современной западной цивилизации, вместо
идеологических институтов вроде III Интернационала – либеральный и не менее
тоталитарный IV Интернационал – Совет Европы, раздающий аттестаты зрелости на
цивилизованность. На таком пути ценность исторического наследия перестает
играть роль по сравнению с технократической целесообразностью свободного
движения капиталов и 'людских ресурсов'. Для гигантского киборга нет разницы
между микрочипом и Платоном, Шекспиром, Гете и Достоевским. Но комический лорд Джадд
и не отрицает в беседах близость к троцкизму, и он член группы социалистов в
СЕ, а автор этой статьи является там, похоже, единственным, все еще знающим
баллады Шиллера наизусть... Грустно.
Так что кумир
постсоветских либертарианцев – сегодняшний Запад не вдохновил бы русских
либералов прошлого. При впечатляющем расширении Евросоюз – это уже не
исторический проект. В проекте Европейской Конституции в разделе 'ценности'
вообще не перечислены оные, а лишь функциональные условия для их исповедания.
Именно этим и являются 'священные коровы' либерализма XXI века – тезисы о
'правах человека', 'свободе' и 'демократии', которые без указания, для чего они
даны, становятся не чем иным, как провозглашением права не иметь никакого
нравственного целеполагания жизни и истории. Еще выдающийся немецкий
консервативный философ права 20-х годов Карл Шмитт подметил, что демократия,
которой могут пользоваться самые противоположные движения, 'не имеет никакого
ценностного содержания и есть только форма организации'.
Так для чего же Европе
Петра нужна Свобода? Для того, чтобы 'гнать перед собой врагов, грабить их
имущество, любоваться слезами близких им людей, целуя их жен и дочерей', как
определил высшее благо на земле Чингисхан в своем завещании? Или для
'возвращения на свою звездную родину' (Платон)? Для того, чтобы искать Спасения
и 'алкать и жаждать правды' (Нагорная проповедь)? Или для того, чтобы признать
красоту и уродство, грех и добродетель, добро и зло равночестными проявлениями
суверенной личности? Не тем волновалась Европа в периоды, когда она возрастала
и являла миру великую культуру и великие державы.
Мир и Европа в сознании
нового всемирного fraternite левых социал-демократов и левых либералов – не более
чем гигантское хозяйственное предприятие для удовлетворения плоти одномерных
индивидов, все более похожих на Е из антиутопии Олдоса Хаксли. Им уже не нужны
никакие цели и ценности за пределами земного бытия в Европейской конституции.
Этот скучнейший образчик творчества либерального 'Госплана' своим сугубым материализмом
подтверждает давний сарказм Шмитта о единстве Марксового и либерального
экономического демонизма: 'Картины мира современного промышленного
предпринимателя и пролетария похожи одна на другую, как братья-близнецы... У
предпринимателя тот же идеал, что у Ленина – 'электрификация' всей земли. Спор
между ними ведется только о методе'.
Вместе со своим маяком
меняются и российские западники. То, что постсоветские либералы определяют
правизну и левизну исключительно по критерию отношения к 'собственности на
средства производства', показывает марксистские корни их менталитета. Они и
есть отличники исторического материализма. Так что из-под пальто от Versace у
электрификаторов и трубадуров либеральных империй проглядывает сюртук Карла
Маркса.
Трудно удивляться тому,
что духовный маргинализм либертарианства отвергнут в России даже новыми
элитами, которых не заподозрить в желании реставрировать 'советчину'. Его
долгожительство на политической сцене объяснимо: любые протестные настроения
ассоциировались с реставрационными идеями. Угроза реставрации испарилась – и
альтернативы восприняты.
Нация устала презирать
собственную историю, но либертарии верны штампам Маркса, Энгельса и Ленина о
России – 'тюрьме народов', соединив в себе худшие черты западничества прошлого:
страсть подражания Западу от нуворишей XVIII века, истерическое отвращение ко
всему православно-русскому от раннего большевизма и, наконец, уже не наивное, а
воинствующее философское невежество во всем, что находится за рамками истмата
эпохи застоя. Постсоветское западничество в отличие от великого духовного
поиска XIX века перестало быть стороной русского сознания и превратилось в его
тотальное отрицание. При этом 'скотский материализм' ('съел, и порядок') стал
свойствен не только обывателю, но и российскому переделкинскому 'интеллигенту'.
И тот сегодня удручает убогостью запросов и духом смердяковщины: 'Я всю Россию
ненавижу-с'.
Впрочем, не только
тотальный нигилизм в отношении русской истории и православной культуры
характерен для нынешнего либертарного западничества. Оно удивительно и забавно
невежественно в отношении собственного кумира – Запада и основ его великой
романо-германской культуры, рожденной вовсе не 'правами человека', а великими
табу, кровавым потом Франциска Ассизского и слезами блаженного Августина.
Для постсоветского
либерального сознания, оторванного всем образованием и идеологией не только от
преемственной русской православной культуры, но и от подлинной
западноевропейской культуры, стократно верно определение Сергея Булгакова 'несложненькой'
философии истории среднего русского образованца: 'Вначале было варварство, а
затем воссияла цивилизация, то есть просветительство, материализм, атеизм...'
Добавим 'священные коровы' fin de scicle – 'права человека', 'гражданское
общество'. Однако кроме либерального плода, выросшего на ветви Просвещения,
мощное древо европейской цивилизации, как пытался обратить внимание Булгаков,
имеет не только другие многочисленные ветви, но и корни, питающие древо, до
известной степени обезвреживающие своими здоровыми соками многие ядовитые
плоды. Эти корни – христианство. 'Поэтому даже отрицательные учения на своей
родине, в ряду других могучих духовных течений, им противодействующих, имеют
совершенно другие психологическое и историческое значение, нежели когда они
появляются в культурной пустыне и притязают стать единственным фундаментом'.
'Культурная пустыня'
постсоветского либертарианства делает 'несложненькую' уже в конце XIX века
философию похожей на краткий курс пропагандиста. Несмотря на атеизм, старые
российские либералы в подавляющем большинстве происходили из культурных семей,
воспитанных, по крайней мере, формально в вере, в цельной парадигме русской
православной культуры и в глубоком проникновении в культуру западноевропейскую.
Открывая гетевского Фауста, и Милюков, и Керенский, и Ленин, и даже Троцкий, в
отличие от сегодняшних постсоветских либералов, не державших в руках Писание
хотя бы из культурной потребности, понимали, что пролог к Фаусту – это пересказ
в художественной форме Книги Иова, а читая пушкинские строки: 'Здесь барство
дикое без чувства, без Закона...' понимали, что под Законом имеется в виду
Закон Божий – нравственный, а не конституция (в советское время 'Закон' стали
печатать с маленькой буквы.)
Атеистическая
революционная интеллигенция воспроизвела себя в третьем поколении. Оно и было
окончательно стерилизовано марксизмом гораздо больше, чем народ – грубый, но
имевший традицию и сохранивший долю внутренней свободы, которая и стала
иммунитетом. Почти сто лет назад честные представители русской интеллигенции,
шокированные развязанной ими же антиэтатистской стихией, сначала в сборнике
'Вехи' (после революции 1905 года), а затем (после революции 1917 года) в
сборнике 'Из глубины' сами развенчали идейную пустоту и бесплодие революционных
идей с покаянной беспощадностью и философской глубиной. Петр Струве подытожил,
что 'идейной формой русской интеллигенции является ее отщепенство, ее
отчуждение от государства и враждебность к нему'. Тогда это привело к хаосу и
революции, которая и явилась 'духовным детищем интеллигенции' (Сергей
Булгаков).
Сегодняшние либертарные
нигилисты – куда более травмированный тоталитаризмом сектор общества, чем те,
из кого новые комиссары уже не в 'пыльных шлемах', но в звездно-полосатых
майках (made in USA) собираются 'выдавливать по капле раба'.
Материал взят с - www.narochnitskaia.ru
Найти другие материалы в Интернете>>>
АНАЛИЗ, КОММЕНТАРИИ,
РАЗМЫШЛЕНИЯ
